В продолжении спецпроекта, посвящённого образованию в сфере новой музыки, музыковед и лингвист Вера Жеслин рассказала в интервью Марии Невидимовой о французской системе музыкального образования и междисциплинарных связях, а также о том, что изучается в курсе современной музыки в Лионском университете и зачем в рамках учебного процесса студенты-музыковеды исполняют оркестровые пьесы молодых композиторов.

— Почему документы на музыковедение ты подала в Лионский университет? Вариант с российским музыкальным  вузом не рассматривался?

У меня были другие приоритеты и другая жизнь. Я закончила лингвистический факультет, преподавала, но параллельно с этим занималась музыкой, играла на саксофоне, участвовала в культурных проектах. Уже тогда я была посвящена в мир современной академической музыки. Переезд мой был вызван не столько необходимостью получить музыкально-теоретическое образование, сколько желанием усовершенствовать французский язык и углубиться в знания эстетического характера – мне это нужно было для дальнейшей работы в кураторстве. Я обратилась в Campus France при посольстве Франции чтобы понять, какие вообще существуют программы и была удивлена, когда узнала, что и музыковедение, и композиция, и кураторство изучаются в университетах, а не в консерваториях. Меня взяли на музыковедческий факультет Безансонского, а затем Лионского университета. Когда я приехала, жизнь закипела: я всерьёз увлеклась не только теорией музыки, но также активно участвовала в спектаклях как исполнитель, очень скоро уже и на национальной сцене. Всё это мне страшно нравилось – и вот уже 8 лет я занимаюсь музыковедением во Франции.

— То есть, экзаменационная комиссия в Лионе даже не проверяла наличие у тебя базовых музыковедческих знаний?

Они дают шанс почти всем – в этом смысле никаких преград при поступлении нет. Но дальнейшая планка очень высока. Ты приходишь на первый курс и сразу же пишешь сложные диктанты, а к середине курса – например, квинтет Мессиана без остановок и повторного проигрывания. Поэтому, если тебя взяли, но ты не практиковался ранее, то у тебя просто не получится там учиться: происходит естественный отбор. После первой же зимней сессии из 90 человек нашего курса осталось 20 студентов – кто-то сдал экзамены «на 0», многие ушли сами.

— Как российское трёхступенное музыкальное образование (музыкальная школа – колледж – вуз) соотносится с французской системой обучения?

Во Франции есть много региональных консерваторий и две национальных. В региональных обучение разбито на три цикла: первые два соответствуют уровню окончания музыкальной школы и началу училища – обучение там длится от 6 до 10 лет. Третий цикл соответствует окончанию училища и первому курсу консерватории, после чего ты можешь поступить в Национальную консерваторию, в которой учишься ещё 5-6 лет. Вся система подстраивается под тебя, и, в зависимости от своих возможностей, ты можешь менять расписание и растягивать программу одного года на несколько лет или пройти её экстерном. Обычно на каждый цикл уходит 2-3 года. Конечно, обучение при этом длится гораздо дольше – иногда студенту уже 25, а он только на первом курсе. Но зато это осознанный подход к обучению: ты достигаешь уровня, который нужен именно тебе, а не просто сдаёшь экзамены «для галочки», чтобы сразу после них бежать на подработку.

— Ведь ты училась одновременно и в Университете, и в региональной консерватории –в чём разница?

В Университете серьёзно изучаются музыковедение и композиция. В консерватории тоже есть теоретические дисциплины, но уклон здесь делается на практику – это актуально для исполнителей и для тех, кто хочет преподавать. Вовсе не обязательно учиться и там, и там, но мне кажется, что для анализа музыки нужно быть в состоянии и играть её, и наоборот. Музыковедение во Франции, кстати, очень ценится, и многие исполнители тоже учатся на двух факультетах.

— Много ли внимания уделяется образованию в сфере современной музыки в Лионском университете?

Много. И я счастлива, что оказалась именно здесь, потому что так происходит далеко не в каждом университете, и специфика обучения всякий раз зависит от самих преподавателей и их авторских курсов. Например, у Безансонского музыковедческого отделения было соглашение с центром Версаля и Сорбонной, и в программе существовал уклон в эпоху барокко: мы углублялись в слуховой анализ старинных форм, много работали с архивами и манускриптами, но также и ставили спектакли по изученным партитурам, практиковали игру бассо континуо, пели мадригалы. Раз в неделю минимум по три часа у нас были старинные танцы – для нас открывали зал Людовика XIV, в здании, которое находится под патронажем ЮНЕСКО, куда не пускают не только туристов, но и редко соглашаются провести там научную конференцию. В Лионском университете намного больше выбора эпох и направлений: это касается и современной музыки, которая и стала моей дальнейшей специализацией.

— Что изучается в курсе современной музыки в Лионском университете?

Её история, эстетика, связь музыки и жеста, музыки и изображения. В Лионском университете уже с уровня бакалавра мы занимались анализом современных партитур: Булез, Штокхаузен, Лигети, Кагель, Берио… У нас была возможность участвовать в больших интернациональных конференциях: в качестве прелюдий к ним мы устраивали мини-лаборатории и круглые столы, в которых вместе с научными руководителями анализировали современные партитуры. Так, мы, ещё совсем юные музыковеды, делали доклады на крупных конференциях и публиковали небольшие коллективные статьи. Каждый исследовательский проект длился около полгода.

В Лионском университете есть также симфонический оркестр, в котором участвуют, в том числе, и музыковеды. Ежегодно специально для этого оркестра современные композиторы сочиняют пьесы. Каждый день я прикасалась к современной музыке не только путём прослушивания и рефлексии, но и через свой инструмент. Авторы приходят на репетиции и вместе со студентами работают над партитурами. Композиторов приглашают и на теоретические занятия, в которых студенты могут задавать любые вопросы.

— Получается, связь между музыковедами и композиторами довольно тесная?

Один и тот же курс композиции преподаётся и для композиторов, и для музыковедов. Это, можно сказать, одни те же люди.

— Музыковеды всерьёз пишут музыку?

Это происходит в рамках нескольких курсов по сочинению: начиная от контрапункта, заканчивая музыкальной формой и гармонией. В магистратуре есть целый отдел по сочинению музыки к изображению. Например, я участвовала в создании электроакустической пьесы, написанной к знаменитому триптиху кубиста Альбер Глеза, представленному в музее изобразительных искусств во время крупного ежегодного фестиваля музея.

В занятиях по композиции была ещё одна замечательная особенность: мы сочиняли не «в стол», слушая «плоский» результат в Sibelius, а тут же, во время занятий исполняли собственные пьесы и корректировали их на месте. В арсенале всегда был целый оркестр, потому что студенты всех отделений музыковедения (а их около 80 на каждом курсе), на занятиях присутствовали со своими инструментами. Причём, исполнить могли тут же и небольшое упражнение, и квартет, и расширенный ансамбль. Мне это очень нравилось. То же самое с занятием по оркестровке или хоровому дирижированию. Иногда мы проводили его даже в Лионских соборах, например, когда нам дали задание сочинить музыку для органа с оркестром.

С другой стороны, если композиция – не твоё, тебя не заставляют. Тут 20-балльная общая система: если ты сдал композицию на 0,5 балла, а всё остальное на отлично, возможно пройти дальше по курсу.

— Сотрудничество с музеями, спектакли, танцы – судя по твоему рассказу, междисциплинарные связи в обучении хорошо налажены? 

Когда здесь звучит слово «консерватория», то думают, прежде всего, не только о музыке, а и о танце, и о театре. Внутри консерватории есть отделения академической музыки, мировой музыки (по-нашему это называется «музыкальные культуры мира»), электронной и джазовой музыки, но также и современного, народного и академического танца, и театра – и все эти отделения удачно коммуницируют между собой. Ты с лёгкостью можешь пригласить танцоров или актёров в свой проект, потому что часто пересекаешься с ними по теоретическим предметам или в разных ателье – такая практика развита и приветствуется. Также артисты приходят извне, сами или по приглашению преподавателей. К примеру, появляется какой-нибудь режиссёр и говорит: «Я хочу снять фильм, мне нужна музыка, давайте делать это вместе», и мы откликаемся. Очень часто хореографы привлекают нас для участия в спектаклях, мы долго репетируем, совместно создаём форму пьесы. Очень жаль, что часто это эфемерно. Каждый проект успешно существует до премьеры спектакля или концерта, исполняется всего один раз – и тут же забывается, переходя к следующему. Другая проблема состоит в некотором «перегибе» слияния дисциплин, например, на первых курсах музыковедческих и искусствоведческих факультетов.

— Каких, например?

Решения принимаются, к сожалению, прежде всего, исходя из данных ухудшающейся экономической ситуации в стране. Несколько лет назад во Франции началось объединение регионов, а вслед за ними и вузовских факультетов. В Лионском университете первый курс всех факультетов, связанных с искусством, объединили и назвали это «вводным междисциплинарным курсом эстетики». Музыковеды перегружены, а их собственная программа при этом не облегчена. 

Сложно и с работой: я преподаю в университете, потому что прикреплена к лаборатории как докторант, но как только исследование закончится, мне придётся проходить очень сложную процедуру для подтверждения статуса профессора. Но даже это не гарантия, работы может просто не оказаться: многие ставки закрывают сразу же, как только кто-то уходит на пенсию. Тем не менее, я горжусь Лионским университетом, потому что это одно из немногих мест, в котором путем манифестаций добились того, что иностранные студенты продолжают учиться бесплатно. Сами преподаватели против платного обучения и считают позорной ситуацию, в которой Франция не приняла бы иностранного студента безвозмездно.

При таких финансовых сложностях остаётся две возможности оплаты докторантов. В первом случае, предложение идёт от министерства: например, провести социально полезное исследование: это в основном касается естественных наук, а в сфере музыковедения везёт тем, кто занимается электроакустикой, музыкальной когнитивистикой или, скажем, пишет про темнокожих женщин в опере. Пройдя отбор, зачисленный докторант получает в течении трёх лет до 2000 евро в месяц. Возможно и предложить свой собственный проект исследования. Но тогда получить подобную стипендию практически невозможно. Нужно проходить многоэтапный национальный конкурс: в моём случае, например, для всех докторантов любых лабораторий всех гуманитарных наук было всего 6 мест. Мне страшно повезло, и я стала первым стипендиатом-докторантом, занимающимся музыковедением, за всю историю моей лаборатории. В последнее время развивается ещё одно новое направление, которое также поддерживается материально – Rechrchе-Création. В основном это композиторы, которые пишут диссертацию о своём собственном сочинении.

— Студенты интересуются современной музыкой, ходят на концерты, на встречи с композиторами? 

О современной музыке студентам рассказывают с первого курса, водят на концерты и на встречи с артистами. В Лионе есть центр Grame, проводящий масштабную интернациональную биеннале, множество ассоциаций знаменитых композиторов и исполнителей современной музыки, так что я допускаю, что современную музыку студенты знают неплохо. Но любят её и ходят на концерты далеко не все. Часто эта музыка не доставляет им такого удовольствия, как, например, сочинения эпохи романтизма. Если со всего музыковедческого отделения собрать людей, которые по-настоящему увлечены современной музыкой, то получится одна четвертая часть всех учащихся, человек 15-20.

Есть и обратная сторона – во Франции сама современная академическая музыка меняется. К сожалению, бывает, что она приобретает характер интертеймента. В этом плане она больше открыта для публики. Студенты в таком случае, может быть, и идут на концерт, но не за творческой глубиной или открытием, а просто потому, что всё это кажется забавным, модным. 

— Чем ты занимаешься в докторантуре?

Я пишу про жест, телесность и мультимодальные композиции. В этом смысле у меня тоже междисциплинарная работа. Такой формат резонирует с моими интересами, я ведь не на 100 процентов музыкант.

— Не возникало ли у тебя мысли, что именно они превращают музыку в тот самый «интертеймент»?

Не думаю, что это так. Франция ещё со времен Люлли и Мольера была тесно связана с танцем и театром. Здесь один и тот же человек может заниматься музыкой, балетом, играть на инструментах и делать это одинаково хорошо. Этот междисциплинарный диалог всегда поддерживался на уровне государства и институций.

— Синтаксис музыки классико-романтического периода отчасти совпадает с синтаксисом языка, с помощью которого мы эту музыку объясняем. Современная музыка другая, но язык у нас остаётся прежним, и попытки говорить с помощью него о современной музыке зачастую создают ложное ощущение непрофессионализма. Возможен ли, на твой взгляд, другой способ разговора о современной музыке? 

Что касается широкой публики, лучше начинать не с объяснения, а с ощущения: просто прийти на концерт. Очень важно настроить сам процесс слушания. Человек перегружен цифровой информацией, музыка для него потеряла свою привлекательность.

В целом я не считаю, что демократизация знаний должна стать основной целью музыковеда. Западная академическая музыка развивалась всегда благодаря поддержке влиятельных людей у власти или богатой образованной аристократии, и эта поддержка теряется. Приобщать к современной музыке широкую публику, несомненно, дело хорошее и благородное, но гораздо травматичнее и острее ситуация с так называемой элитой –потеря знаний у тех, кто влияет на ход событий – вот где главная катастрофа.